М.А. Малышев (5.06.1943) – профессор-исследователь Гуманитарного факультета
Автономного университета штата Мехико, координатор научного журнала Ciencia ergo sum г. Толука (Мексика). Он кандидат философских наук (1971), в 1970-1980-е годы - доцент кафедры истории философии Уральского государственного университета им. А.М. Горького. Михаил Алексеевич является членом национальной системы исследователей Мексики, Московской академии естественных наук, Международной академии дискурс анализа. За многолетнюю работу Михаил Алексеевич был награжден Почетной грамотой Автономного университета штата Мехико как лучший преподаватель факультета, а также ему было присвоено звание Лучшего преподавателя высшей школы Мексики.
Высокое признание получала деятельность М.А. Малышева в качестве профессора-советника ФПК педагогического университета Гаваны (Куба), профессора-советника Факультета философии и словесности университета Сантьяго де Куба (Куба), Исследователя Центра по распространению и координации латиноамериканских исследований Национального Автономного университета Мексики, приглашенного профессора Факультета философии и словесности Автономного университета Нового Леона. Михаил Алексеевич участвовал в 70 симпозиумах и конгрессах на национальном и международном уровнях. Он член редколлегии журналов «Ла Колмена», «Куатерек», «Дискурс-Пи».
М.А. Малышев автор более 150 научных работ на русском и испанском языках, изданных в России, Мексике, Испании, Германии, Бразилии, США и ряде других стран. Его публикации поражают многообразием жанров, это научные монографии и статьи, книги афоризмов, эссе, переводы (напр., Хосе Ортега-и-Гассет. Лекции по метафизике. Екатеринбург, 2000). Среди них и книги, изданные в России: Человек и мир его переживаний (Екатеринбург, 2000), Аффективные переживания и поиски смысла жизни (Екатеринбург,2006), Признание – выражение смысла отношения человека к человеку (М., 2003) и др.
Надеемся, что читатели откроют для себя философскую антропологию Михаила Алексеевича Малышева – живую, искреннюю, соединяющую разум и чувства, дающую огромный заряд выстраданного, но тем более глубокого оптимизма и любви к человеку.
- Михаил Алексеевич, на мой взгляд, у Вас очень личностная философия. Что Вы понимаете под философией?
Спасибо за лестную оценку. Моя индивидуальность выражается в первую очередь в природе жанров, которые я пытаюсь использовать в своей исследовательской работе: Речь идет об эссеистике и афористике. Основу эссе конституирует, на мой взгляд, стремление эссеиста к непрерывному обоснованию собственной личности, что-то приемлющей, что-то отвергающей из интеллектуального багажа прошлого и идей настоящего, но ни к чему не сводимой и даже не равной самой себе. Кстати, эту же мысль развивал и Мишень Монтень, родоначальник жанра эссе. «Напрасно даже лучшие авторы упорствуют, стараясь представить нас постоянными и устойчивыми. Они создают некий обобщенный образ и, исходя затем из него, подгоняют под него все поступки данного лица... В разные моменты мы не меньше отличаемся от себя самих, чем от других». Понятие эссе («опыт») предполагает, что эссеист предстает как исследователь «пытающий» прошлое в надежде передать полученные им результаты в будущее. Философская мысль настоящего, будучи хранителем наследия прошлого, включает в качестве своего неотъемлемого компонента рефлексию над идеями классиков, ибо нужно быть неотесанным невеждой или высокомерным выскочкой, чтобы, размышляя над какой-либо проблемой, пренебрегать коллосальным опытом, накопленным мыслителями предыдущих поколений. Актуализация идей классиков – это, несомненно, форма подтверждения богатства и оригинальности их творчества. Выбрать и адаптировать к потребностям настоящего содержание их идеи – задача отнюдь не простая. К сожалению, философская рефлексия над наследием мыслителей прошлого нередко превращается в самодовлеющий схоластический педантизм, скрывающий за фасадом внешней академической респектабельности определенную растерянность перед вызовами современной эпохи. «Размышлять напрямую над какой-либо темой (разумеется, не отбрасывая прошлые размышление, а включая их в движение собственной мысли), - иронически замечает испанский философ Фернандо Саватер,- значит прослыть наивным или безответственным простаком». Но это благоговейно-подобострастное отношение к наследию классиков рискует превратить философскую мысль, в лучшем случае, в изучение истории идей или в изощренные экзерсисы в греческой или немецкой филологии, а, в худшем - в педантичное пережевывание уже высказанных чужих мнений. Разумеется, каждое новое поколение философов находится во власти заветов своих предшественников, которое необходимо критически осмысливать, чтобы уберечься как от догматической почтительности к их авторитетам, так и от высокомерного замалчивания их несомненных заслуг.
Эссе – это попытка сплавить в синтетическое единство художественные образы и философские понятия, описания событий и их концептуальное осмысление. Поэтому для меня философия стоит ближе к искусству, чем к науке или к религии, во всяком случае, она не сводится ни к одной из этих форм духовного творчества человека. Русский мыслитель Николай Бердяев однажды заметил, что философов мало кто любит. На протяжении почти всей истории культуры можно проследить вражду к «любителям мудрости», и поэтому, философия является самой незащищённой сферой культуры. Разделяя это мнение, я рискну предположить, что философствование – это странное занятие. Не лучше ли было бы покончить с этой неизъяснимой причудой человеческого ума, как советовали и поныне советуют некоторые «просвящённые головы»? Для чего, спрашивается, нам нужны туманные философемы, если наука успешно развёртывает свой бесконечный творческий потенциал, и не только открывает новые истины, но и создаёт предпосылки для нашего благосостояния и продлевает нам жизнь? Какой смысл имеет любовь к мудрости, если в ней отсутствует научный фундамент? В целесообразности философии сомневаются и пытаются лишить её законного места в культуре, но, тем не менее, она отчаянно сопротивляется, демонстрируя при этом упорную живучесть. Почему? Может быть потому, что философии свойственен другой способ мышления, во многих отношениях отличный от типа мышления, культивируемого наукой? На мой взгляд, в определенной степени, да! Когда не в меру ретивые поклонники духа строгой научности ставят дилемму: или наука, или метафизика, они не понимают, что полное отождествление науки с философией упраздняет cмысл существования последней. Это достойное лучшего применения приравнивание философии к науке можно квалифицировать как заблуждение вкуса, заблуждение, аналогичное тому, кто считает, что письменная исповедь преступника предпочтительнее «Преступления и наказания», а полное досье реальной супружеской измены заслуживает бóльшего внимания, чем любовные коллизии «Мадам Бовари».
В религии бог «берет» человека под своё покровительство и «даёт» ему надежду на спасение. Последний обращает свой взор на Всевышнего, когда испытывает нестерпимые муки одиночества, страх перед смертью и другие драматические переживания. С точки зрения Анри Бергсона, религия – это род компенсации, которая из глубины жизненного чувства смягчает опастности, порождённые разумом, предохраняя человека от пагубных последствий его мятежного духа. И действительно, главное назначение идеи Бога – уберечь человека от превратностей судьбы. Стало быть, вера - это средство повышения эффективности инстинкта самосохранения. Философия же, напротив, иногда лишает нас последнего утешения, обнажает трагический характер нашего бытия, развенчивает идиллическую картину мира и предлагает нам беспощадные в своей реальности утверждения. Как образно сказал Октавио Пас, бальзам, который помогает зарубцеваться ранам времени, называется религией; познание, которое заставляет нас жить вместе с нашими ранами, есть философия. Стало быть, последняя – антипод религии: философия не утешает и не выписывает рецепты спасения души, хуже того, она сыпет соль вопросов на, казалось бы, незыблемые убеждения людей. Действительно, благодаря Богу, мир и существование человека обретают смысл, но не было ли безбожно спрашивать: какой смысл имеет понятие Бога? И, тем не менее, с философской точки зрения вопрос, направленный на выяснение смысла «бытия» Бога, так же правомерен как и вопрос, связанный с выяснением смысла бытия человека.
Многих из нас иногда раздражает, что философский анализ нередко выходит за пределы границ, установленных ему здравым смыслом, зондирует подпочву наших «глубинных» убеждений и обнажает предпосылки повседневных верований. Философия часто размышляет над такими проблемами и ситуациями, которые не являются однозначными и объективно не имеют окончательных решений. Хорошо известно, что само слово «философия» предполагает поиск истины, а не обладание таковой. Философствовать, полагает Ясперс, значит находиться в пути. Вопросы, которая ставит философия, являются более важными, чем её ответы, и всякий ответ она превращает в новый вопрос. Отсюда следует, что философия дает нам не столько готовые решения, сколько предварительные ответы, которые не аннулируют вопросы, а позволяют сосуществовать с ними. Может быть, философские ответы не разрешают реальные проблемы, а, скорее, создают предпосылки для новых раздумий и новых вопросов и ставят их каждый раз всё глубже и точнее? Как бы там ни было, а человек – это вопрошающее животное: он задавал, задаёт и будет задавать вопросы за пределами любого воображаемого на них ответа. Почему человек поступает так, а не иначе? Так ли обоснована его уверенность в том, что цели, которые он стремится достичь, обладают подлинной ценностью? Не случится ли так, что результаты, на которые он претендует, обернутся против его же проекта? Разные ценности сталкиваются не только между разными носителями, о чем я уже говорил, но и внутри экзистенциального пространства одного и того же человека. И этот факт нередко обескураживает людей, приводит их в уныние и заставляет чувствовать себя несчастными. Может быть лучше не вдаваться в детальный анализ повседневных верований и излюбленных убеждений наших ближних и нас самих, ибо такого рода вопросы нередко сбивают с толку, вызывают раздражение или провоцируют упрямство? Однако, если предпосылки повседневных убеждений и верований людей не исследовать, а оставить нетронутыми, то человеческие отношения быстро закостенеют, убеждения рискуют превратиться в догмы, воображение - испариться, а разум - сделаться бесплодным.
Уже в античной философии бытовала идея о том, что человек в отличии от всех других живых существ не имеет фиксированного места в мире, а потому способен занять любое из них. Именно благодаря своему неопределённому онтологическому статусу, человек является одновременно и источником поклонения и причиной страха для самого себя: его неограниченная возможность делает его способным как на любой подвиг, так и на любую подлость. Все философские вопросы, связанные с что и почему, имплицитно отсылают к вопросам: что такое человек?, почему и для чего он существует в мире? Эти антропологические вопросы, к которым, в конечном счете, сводятся все остальные, образуют, на мой взгляд, тот водораздел, который разделяет научное и философское мышлением. Последнее не стремится к познанию реальности в её чистой предметности с тем, чтобы глубже понять и точнее описать её свойства и закономерности, а рассматривает эту реальность в свете условий бытия человека и его назначения в мире.
- Каков же отправной пункт ваших антропологических изысканий?
Человек, говоря словами Ницше, - это «незавершенное животное» в том смысле, что природа дает ему только биологический субстрат, над которым он сам должен надстроить свою «антропологическую субстанцию» - культуру. Человек представляет собой такое сущее, которое способно допрашивать самого себя и которое, следовательно, является для самого себя постоянной задачей. Уже с незапамятных времён философы поставили вопрос: человек – это простое продолжение мира и его законов или он способен внести в него нечто новое? Ответ на этот вопрос может быть вкратце следующим: бытие человека - это его становление посредством собственной деятельности, в которой открывается возможность осуществления различных способов существования, так что говорить о человеке значит оставить открытым вопрос о его детерминации, а не стремиться втиснуть проблему его сущности в узкий корсет той или иной дефиниции. Человек не есть только то, что или как он мог бы раскрыть себя в тех или иных обстоятельствах времени или пространства, а потому его нельзя определить раз и навсегда с помощью одной формулы, какой бы изощрённой или теоретически обоснованной на первый взгляд, она нам ни казалась. Если одушевлённые или неодушевлённые предметы обладают устойчивой консистенцией и, будучи познанными, изменению не подвергаются, то человек - это такое сущее, познание которым самого себя не может не иметь определённых последствий для его собственного существования. Человек – это единственное сущее, которое, вместо того, чтобы находиться в согласии с самим собой, озабочено тем, чтобы сделаться другим, отличным от самого себя предыдущего. В этом смысле человек - постоянная задача для себя, и поэтому объяснение, которое он даёт самому себе, оказывает несомненное влияние на характер его бытия и деятельности.
Человек (в природно-биологическом измерении) - это деспециализированное, лишенное инстинктов, аномальное и незавершенное животное, «еретик бытия», рождающийся на свет абсолютно беспомощным и неприспособленным ни к какой окружающей среде, существо внеутробное, которое по мнению Портмана, приобретает свои специфически-антропологические атрибуты –прямохождение, способность к мышлению и речи- в течении первого года жизни. Почти все действия, даже те из них, которые нам кажутся естественными - ходить, говорить, считать, пользоваться вилкой и даже быть вежливым - отнюдь не врожденные качества, а результат овладения культурой. Для меня культура – это все то прибретенное и искусственное, которое проявляется как в онтогенетическом плане, так и в эволюционном становлении человечества, начиная с использования огня и употребления каменных артефактов, которые подтолкнули процесс антропогенеза. Причем по мере развития цивилизации соотношение искусственного и естественного стремительно изменяется в пользу первого. Сама история буквально на наших глазах превращается в процесс вытеснения естественно-природных закономерностей искусственно-приобретенными артефактами, безмерное разрастание которых угрожает нам антропогенным коллапсом. Начиная с XX века, человечество вошло в такую историческую фазу, в которой каждое новое поколение наследует от предыдущего не только сумму производительных сил, но и подобно вьючному животному, тащит на своем горбу все нарастающий груз завещанных ему уродств: ядерную угрозу, непрерывные региональные конфликты, нехватку питьевой воды, перегрев океанов, спид, птичьий грипп, лихорадку Эбола, итп. Исходя из этих и подобным им суицидальных тенденций, я невольно прихожу к выводу о том, что рост ради роста - это не только механизм действия раковой клетки, но и алгоритм всей современной цивилизации, на чьем «теле» уже появились первые симптомы «зловещих метастазов». Нельзя исключать мысль о том, что человечество, до сих пор не выработавшее мудрости жить, не умеющее различать главное в преходящем, не могущее сосредоточиться на реальных изменениях и на их отдаленных последствиях, превратилось в главную угрозу для самого себя, в потенциального самоубийцу.
Одна их причин, которая толкает человека в пропасть катаклизмов, заключается, на мой взгляд, в том, что он не просто живет, а стремится жить хорошо, и эта жажда, не знающая никакой меры, таит в себе возможность эксплуатации, преступности, желания сделать как можно меньше и присвоить как можно больше. В неуемном стремлении превратить жизнь в непрерывное потребление, рыцари современного гедонизма и утилитаризма с бесцеремонностью неофитов стремятся не только ускорить этот процесс, но и навязать свою волю и свои «ценности» другим, в том числе угнетаемым и эксплуатируемым классам, провоцируя в них чувства зависти, негодования и злобы. Словом, желание хорошо жить, каким бы невинным на первый взгляд оно ни казалось, ведет к антагонизму, под которым Кант понимал необщительную общительность, то есть, «такую склонность к совместной жизни, которая вместе с тем связана с сопротивлением и которая постоянно угрожает обществу разъединением». Природа сотворила человека, а цивилизация вооружила его наукой и технологией. Одно пока не ясно: сможет ли человек завершить начатое дело и, взяв судьбу в собственные руки, стать, как говорил Кант, хозяином самого себя? А если нет, то не уготовано ли ему участь динозавров? Будучи скептиком, я воздерживаюсь от попытки дать ответ на эту диллему, хотя и не теряю надежду на то, что изменение нынешней цивилизационной парадигмы, производства, способа жизни, потребления, досуга и радикальное переосмысление практики роста ради роста, возможно, направит человечество на путь более гармоничной, возвышенной и справедливой организации собственного бытия. Сама практика построения «реального социализма» в нашей стране развенчала попытку культивировать праведную цель, опираясь на неправедные средства. Слишком дорогой ценой был оплачен этот масштабный во времени и пространстве общественный «эксперимент». Последнее, разумеется, не означает, что навсегда обессмыслился лозунг Вольтера, призывавшего каждого человека в меру собственных сил и возможностей культивировать свой сад добра и справедливости. Как знать, может быть на этом скромном пути, категорический императив Канта, этот «нравственный аналог экологического мышления» восторжествует над соображениями корыстной пользы и односторонней выгоды немногих, весьма немногих за счет жизни, здоровья и благополучия подавляющего большинства.
- При общении с Вами я подумала, что Вы несколько отличаетесь от многих из нас, в Вашей речи отсутствует нарочитая наукообразность, в Ваших книгах и выступлениях нет самоцензуры и оглядки на возможную оценку со стороны, нет напряженности… Эта внутренняя свобода – это дар природы или можно ее выработать или выстрадать?
Что касается внутренней свободы, то это не только дар природы и не только объем присвоенных знаний или наработанных умственных навыков, служащих ее предпосылкой, сколько выход из состояния незрелости, в котором человек находится из-за своей неспособности или недостатка решимости пользоваться собственным умом без чужого руководства. Sapere aude («мужество пользоваться своим разумом») - этот кантовский императив автономии мысли, ставший девизом Просвещения, в полной мере может быть назван и предпосылкой внутренней свободы мысли, вырабатываемой многолетним ее упражнением.
Интервью подготовила Ирина Фан