20 августа 2014 г. не стало известного российского социолога, авторитетного исследователя общественного мнения, Бориса Дубина. В память о нем, его интереснейших работах, проектах, идеях мы помещаем на страницах нашего сайта фрагменты интервью с ним, проведенного 9 апреля 2008 г., когда он приезжал в Екатеринбург в Гуманитарный университет, где проходила XI Всероссийская научно-практическая конференция «Современная Россия: путь к миру – путь к себе».
Борис Владимирович Дубин (1946-2014, Москва) – был руководителем отдела социально-политических исследований Аналитического центра Юрия Левады («Левада-Центра»). Он – автор многочисленных публикаций на русском и ряде иностранных языков, в том числе монографий: «Литература как социальный институт» (1994, в соавторстве с Л. Д. Гудковым), «Интеллигенция: заметки о литературно-политических иллюзиях» (1995, в соавторстве c Л. Гудковым, переизд.2008), «Слово — письмо — литература: Очерки по социологии современной культуры» (2001), «Интеллектуальные группы и символические формы: Очерки социологии современной культуры» (2004), «На полях письма. Заметки о стратегиях мысли и слова в ХХ веке» (2005), «Жить в России на рубеже столетий. Социологические очерки и разработки» (2007), «Проблема „элиты“ в сегодняшней России» (2007, в соавторстве с Л.Гудковым и Ю.Левадой, переизд. 2008). Весьма внушителен перечень изданий, в которых опубликованы статьи Б.В. Дубина, радио и телеканалов, на которых состоялись его публичные выступления: «Вестник общественного мнения», «Социологический журнал», «ProetContra», «Новое литературное обозрение», «Критическая масса», «Неприкосновенный запас», «Иностранная литература», «Знамя», «Отечественные записки», «Синий диван», «Индекс. Досье на цензуру», «Знание – сила», «Огонек», «Новая газета», «Коммерсантъ», «Эхо Москвы», «4 канал», «Радио Свобода» и др.
Б.В. Дубин был публичным человек, активно участвующим во многих научных, общественно-политических и культурных проектах. Он являлся членом жюри премии имени А. Сахарова «За журналистику как поступок», премии Андрея Белого, сотрудничал с Фондом «Либеральная миссия» и Фондом Карнеги, рядом европейских и российских вузов, в частности, Институтом Европейских культур. Теоретическую и практическую работу социолога он сочетал с литературным творчеством, публицистикой, журналистикой, правозащитной деятельностью, переводами произведений западноевропейской научной и художественной литературы, литературной критикой, библиотечным делом, Интернет-проектами, разработкой оригинальных образовательных программ.
- Борис Владимирович, какова роль социологии в изменении человека и общества применительно к нынешней российской ситуации?
- Серьезным и неизменным убеждением коллектива Левада-Центра является то, что выразил сам Ю.А. Левада: социология работает на самопонимание общества. Обществу традиционному, иерархическому, кастовому, сословному социология не нужна, она там и не появляется. Социология возникает в обществе, где разнообразие выступает в качестве основы социальных отношений, где выбор осуществляется людьми постоянно. В таких условиях нужен инструмент, позволяющий понять, как устроен, на чем держится социальный порядок, что такое социальные интересы, взаимность, взаимодействие, ориентация на успех, достижение, почему одни люди – при всех различиях – «не едят» других, а оказываются в них заинтересованы? Что такое признание значимости всего целого, которое обеспечивает людям успех? Идея признания и вознаграждения успеха обладает высоким потенциалом для развития общества, поскольку поддерживается и вознаграждается не просто успех отдельного человека, а весь склад общества, такой тип устройства общей жизни, который выявляет, стимулирует и формирует лучших. Кого-то такое общество награждает медалью, кого-то материально. Важно, чтобы в саму структуру общества были встроены способы или механизмы постоянного самоулучшения, равно как и механизмы защиты от деградации, одичания. К сожалению, последние тенденции – тяга к упрощению и, далее, ухудшению и вырождению – наблюдаются в нынешней России.
- Используются ли данные социологии властью и каким образом?
- Обо всей социологии говорить не берусь, но по поводу данных Левада-Центра могу сказать, что власть их никак не использует. Надо подчеркнуть, что мы не ставим цели подавать какие-то сигналы власти, мы считаем, что служим обществу, пусть только еще очень медленно и неравномерно в разных сферах жизни формирующемуся. Результаты наших исследований адресованы тем или иным группам общества, лидерам различных объединений, организаций, движений, способным воспринять какие-то сигналы, исходящие от общественного мнения, фиксирующего те или иные тенденции и формулируемые в итогах исследований. Наши данные предназначены не для закручивания гаек ради самосохранения власти, но для выработки новых для России, современных форм и моделей взаимодействия между различными группами, конструкций будущего, более сложных представлений о том, как устроено общество в настоящем, о его перспективах. Россиянину, я понимаю, трудно представить себе социальное разнообразие не как хаос или рев революционной толпы, где одному трудно перекричать другого, а как симфонический оркестр или как академию, где, опять-таки, не заседает какой-нибудь «князь Дундук», а академию реально работающую, ориентированную на повышение работы всей организации до лучших и наиболее авторитетных образцов.
То, как социология представлена в российских СМИ, в какой-то мере свидетельствует о следующем ее понимании властью разных уровней: социологическую информацию воспринимают либо как сигналы о том, не покушается ли кто-нибудь на власть, слабее ли она выглядит в глазах общества или сильнее, либо как иллюстрацию, картинку к собственным положениям, тезисам, как рейтинг тех или иных официальных лиц, кандидатов, президента и т.п. Иными словами, социология воспринимается властью не как инструмент понимания общества, а, в лучшем случае, как фиксация дефицита. Была в свое время такая книга венгерского экономиста Яноша Корнаи, «Экономика дефицита». Она не столько об экономике, сколько об обществе, которое систематически производит дефициты. Это один из механизмов такого функционирования общества, когда оно само сужает собственное разнообразие. Через распоряжение этими дефицитными механизмами определенные группы в структурах власти получают привилегированное положение и возможность влияния на поведение других групп. В начале перестройки Ю.А. Левада и А.Левинсон написали статью под названием «Похвала дефициту», где описали эти механизмы на примере советского общества.
- И все же есть люди, способные отличать социологию, стремящуюся к максимальному приближению к реальности от рейтинговой или заказной социологии?
- Конечно. Это наши заказчики – те, кто обеспечивает нам возможность работы, это университеты, фонды, определенные средства массовой коммуникации, различные организации, политические партии, структуры типа палаты, ассамблеи. В целом они и представляют собой общество как совокупность граждан и социальных форм, которые стремятся поддерживать в обществе прозрачные отношения, основанные на многостороннем взаимодействии, и которые готовы строить взаимодействия с различными «другими». Строго говоря, современное общество, развитое общество – это некоторое уникальное историческое достижение, такое общество было создано в нескольких странах Запада и со временем более или менее сформировалось в Европе в целом, где в результате действия элитных групп и кандидатов в элиты соединяются разные формы человеческого поведения – конкуренция и кооперация, индивидуальная борьба за победу или достижение и командная работа, стремление стать первым, лучшим и соблюдать общие правила. Дело не просто в том, чтобы бежать быстрее всех, необходимо бегать по общим и некоторым частным правилам. Это так же, как в спорте: есть правила каждого вида спорта, есть необходимость следить за допингом, весом, пульсом каждого спортсмена и т.п. Современный спорт – это организованное соревнование, которое осуществляется во взаимодействии разных единиц. Я имею в виду саму идею современного спорта, хотя на практике высокопрофессиональный, оплачиваемый спорт зачастую переходит некоторые границы и нормы - становится неотделимым от СМИ, стимуляторов, экономики, политики и т.д. Идея спорта – это идея современного общества, стремящегося стать лучше и живущего по общим нормам взаимодействия с другими. Неслучайно идея и сам спорт возникает в Англии, вышедшей из иерархического, сословного социума и начавшей движение к открытому демократическому обществу.
Как профессиональные социологи мы знаем, как решить те или иные социологические задачи, как интерпретировать полученные данные, и работаем на любые организации, заинтересованные в анализе состояния общества и рекомендациях возможного решения конкретных проблем. Наши исследования нужны тем, кто проявляет внимание к профессиональной социологии. Мы постоянно ищем все более адекватные и сложные инструменты сбора, обработки и интерпретации полученных данных и социальной информации. Коллектив Левада-Центра – это примерно 80 человек в Москве, плюс специалисты в региональных отделениях. Эти отделения представляют собой теперь самостоятельные единицы и в юридическом, и в экономическом отношении, они могут работать на нас и на другие организации. Такая общая организация Левада-Центра – итог 20-тилетней работы. За это время удалось создать широкую опросную сеть во всех регионах России, подготовить специалистов, отладить связи между центром и периферией, создать сеть региональных отделений.
- Не могли бы Вы рассказать об имеющемся у Вас опыте взаимодействия с другими социологическими центрами, такими как ВЦИОМ?
- В 2003 г. властные структуры решили изменить направление работы ВЦИОМа, сделать центр карманным инструментом для утверждения средствами науки той политики, которую проводит власть. Центру было сверху предложено сменить директора или дать ему в помощники, как это было сформулировано, опытного менеджера для большей экономической эффективности, создать другой Совет при директоре и т.д. Когда мы поняли, что возможности взаимопонимания тут нет, мы в полном составе ушли из ВЦИОМа и организовали самостоятельную структуру, которую на тот момент назвали ВЦИОМ-А. Через некоторое время ВЦИОМ предъявил нам юридические требования, обвинив в использовании их торговой марки. Пришлось отказаться от старого названия. После долгого сопротивления Ю.А. Левады мы его убедили и утвердили название Аналитического Центра Левады - «Левада-Центр». Нас заставили сменить и название журнала, в котором мы публиковали результаты наших исследований. Бренд «Мониторинг общественного мнения» был объявлен принадлежащим новоявленному ВЦИОМу. Мы выпускаем теперь «Вестник общественного мнения», в котором сохранили прежнюю структуру и редколлегию.
Поэтому с нынешним ВЦИОМом мы не имеем ничего общего и взаимодействия между нами нет никакого. Некоторые крупные центры исследования общественного мнения, например, ФОМ, представляют собой структуры, родившиеся в недрах нашего центра, но на определенном этапе его развития ставшие на самостоятельный путь. Для них характерна ориентация на стандартизацию методики, на рынок, в том числе на заказ со стороны различных структур действующей власти. Они избрали иную стратегию существования, поведения, исследования, развития. Мы, как я уже говорил, открыты для взаимодействия с самыми разными организациями. Но взаимодействие между подгруппами российских социологов составляет определенную проблему. Она не была решена и никак не решается в настоящее время. Слишком живы те переживания, чувства, мысли, которые владели людьми в момент разрыва, когда отдельные части нашего единого организма отрывались и становились самостоятельными. То время и последствия тех событий еще не осмыслены, хотя некоторые факты организационного оформления нескольких центров из прежде единого ВЦИОМа уже стали предметом публикаций. Так, появились воспоминания Т.И. Заславской об образовании ФОМа, заметки некоторых других авторов. Существует еще ряд организаций, которые выходили из нашего ВЦИОМа. Организация научного сообщества в целом, и взаимодействие между разными социологическими центрами исследования общественного мнения, в частности, - это целый пучок проблем. К сожалению, не видно, чтобы кто-то стремился к решению этих проблем. Возможно, для этого еще не пришло время, а возможно, для этого не хватает голов.
- Не стоит ли за этими процессами особая стратегия власти?
- Не могу этого исключить. Вряд ли власть в ее нынешнем виде заинтересована в существовании консолидированного и независимого социологического сообщества. Для нее удобнее иметь ряд раздробленных организаций, в отношении каждой из которых можно применить особую тактику: одних – использовать, других – шельмовать и т. п. Нельзя сказать, что властные структуры имеют какую-то единую, четко разработанную стратегию поведения в отношении социологии и социологов, но вполне определенный интерес власти в том, чтобы сохранить раздробленность социологического сообщества, как и социума в целом, есть. Фрагментированным обществом легче манипулировать, его проще заставить молчать и «не высовываться», нежели разветвленным, но осмысленно консолидированным. Во властной элите существует несколько фракций, или группировок, которые находятся между собой в состоянии «войны всех против всех». Их объединяет то, что все они носят властно-номенклатурный характер. В соответствии с советскими иерархическими правилами это означает: тот, кто выпадает из номенклатуры – теряет все. Таково общее правило, эта негативная сила и удерживает их вместе. Но при этом в кулуарах или «под столом» они “бьют друг друга ногами». В наших условиях человек, выпавший из номенклатуры, действительно теряет все, поскольку вне ее он мало чем обладает, у него нет (точнее, до самого последнего времени не было) самостоятельного финансового, академического или какого-то еще капитала, он живет возможностями, получаемыми им в системе номенклатуры. Номенклатура сегодня может называться «правящей группой», «назначенной элитой» или как-то иначе. Важен сам феномен «человек в номенклатуре».
- В последние годы чувствуется сужение демократического пространства, причем по многим признакам. Наблюдается ли давление власти на «Левада-Центр»?
- Впрямую - нет. Однако бывают разные формы давления. Можно влиять на политику заказов. У нас есть некоторые, небольшие финансовые средства для исследований, но в принципе мы нуждаемся в постоянном притоке средств. Влияя на распределение грантов, на поведение заказчиков, можно влиять и на распределение заказов, на то, кому заказчики дадут заказ, нам или другой организации, более лояльной власти. Можно влиять на систему представления наших данных широкой публике, сужать каналы наших публикаций, например, на телевидении как в сфере, в наибольшей степени подконтрольной власти. Это означает, что заинтересованным слоям населения не будет предъявлена достаточно достоверная информация по тем или иным общественным проблемам, что многие группы общества не будут в курсе состояния дел. В печатных изданиях это сделать труднее, поскольку они в большей степени сохраняют пока свою самостоятельность. Однако у них и аудитория гораздо меньше, соответственно, и социальное эхо от этих публикаций слабее.
Объективные данные по общественным проблемам не просто важны, но чрезвычайно необходимы как можно более широкому кругу людей, обществу в целом. Людям надо знать о тех страхах, которые присущи им самим и многим другим, о доверии и недоверии разных групп к обществу и его институтам, об отношении к силовым структурам, особенно милиции, о состоянии дел с защитой безопасности общества и каждого гражданина, о жилищно-коммунальных проблемах, о ситуации в сфере образования, в сельском хозяйстве, о земле и земельной реформе. Результаты исследований по этим и другим актуальным темам нуждаются в широком публичном обсуждении – ни декретированием сверху, ни внедренными сверху же национальными проектами их не решить, нужно, чтобы разные слои общества почувствовали собственные интересы и возможности. Если этого нет, общие проблемы никакими благими пожеланиями не решаются.
Так что власти могут использовать разные способы ограничения независимости социологов: отсекая от каналов коммуникации, от системы воспроизводства научных кадров (влияя на формирование новых исследовательских кадров, новых программ их подготовки), от притока заказов со стороны заинтересованных лиц и т.д. Насколько я могу судить, по всем этим трем направлениям какие-то шаги делаются, что-то предпринимается представителями власти. Мы это ощущаем. Но за всем этим, как я предполагаю, не стоит единый разум или какой-то центр - действуют разные властные группы, используются различные тактические уловки.
- Не возникает ли у сотрудников вашего центра стремление к внутренней самоцензуре? Есть ли запретные темы для исследований?
- Ведущие сотрудники Левада-Центра, которые определяют его стратегию, его движение и развитие, прекрасно понимают нынешнюю социально-политическую ситуацию в России и те угрозы, которые исходят из внешней по отношению к Центру среды. Но коллектив так сложился, что возможность ставить любые проблемы, получать объективную информацию об их состоянии и доводить ее до населения, делать ее предметом специализированного внутреннего обсуждения, в том числе, на наших семинарах, - самое главное для нас. Нам представляется, что надо знать всё для того, чтобы понимать, что делать. Такова наша задача и задача тех социальных групп, которые находят интерес в том, что мы делаем, наших заказчиков.
- В Ваших многочисленных публикациях на социально-политические темы (например, «Симулятивная власть и церемониальная политика. Политическая культура современной России» (ВОМ, 2007, №1) Вы ставите довольно печальный диагноз нашему обществу. Есть ли какие-то тенденции развития общественных настроений в сторону либерально-демократических идей?
- Я бы не сказал, что все глухо и мертво, но все довольно мрачно. В отдельных точках, отдельными людьми много делается и в сделанном немало интересного, но общая ситуация, общий мир, то, что связывает, условно говоря, «всех», выглядит достаточно печально. Ситуация второй половины 1980-х годов внушала многим, в том числе и мне, большие надежды, которые, как выяснилось довольно быстро, особенно после 1997-1998 годов, оказались иллюзиями, прекраснодушными заблуждениями. Становилось очевидным, что российский человек, а Ю.А. Левада называл человека «институтом всех институтов», довольно громоздко устроен и весьма трудно изменяем. Это и составляет основное препятствие социальных изменений. То, что казавшиеся столь близкими изменения не произошли, проявилось в наибольшей степени в 2000-е годы. Сегодня почти нет людей, которые могли бы сказать нечто подобное сказанному Борхесом по поводу 150-летия латиноамериканской революции 1820-го года. Борхес не был политически ангажированным писателем, но некоторые революционные принципы и символы были значимы для него, к тому же его предки пролили немало собственной крови на алтарь латиноамериканской революции. Так вот он сказал: «150 лет назад мы решили стать другими». Думаю, вряд ли кто-то может сказать такое о России, хотя нельзя сказать, что абсолютно никто не хочет никаких изменений.
Безусловно, кое-какие подвижки есть, но лишь в некоторых областях жизни. Довольно большие сдвиги произошли в сферах, максимально далеких от власти: в определенных отраслях бизнеса – от «серьезного» до развлекательного (хотя бы модельного или туристического), в структурах, связанных с коммуникативными и иными технологиями (скажем, в Интернете), ряде других. У людей, включенных в такого рода бизнес, есть ощущение, что они живут в современном мире, без «железного занавеса» и жестких границ, что они делают то же, что делают люди этих же отраслей в любых странах мира – Новой Зеландии, Франции и т.д. В некоторой степени это же можно сказать о людях, которые занимаются науками, по большей части естественными, техническими, но и отдельными гуманитарными. Это науки, максимально свободные от идеологии, например, лингвистика, сравнительное языкознание, некоторые другие. Представители этих наук могут сказать, что они – «ученые мира». Сегодня они выступают на конференции в Австралии, завтра – в Германии или Сингапуре. Они переписываются с коллегами из многих стран мира, публикуют результаты своих научных исследований в зарубежных журналах и т.д. Но чем ближе сфера деятельности к антропологическому, социально-политическому, идеологическому ядру общества - либо советского, либо русского националистического типа, чем ближе к авторитарно-иерархической власти, тем больше в представлениях и настроениях людей упор на изоляции, идеологии особого пути России, тем сильнее стереотипы «осажденной крепости» и «нам не нужно ничего чужого». Многое изменилось для молодежи – можно стало иначе работать и хорошо зарабатывать, появились возможности выезжать за рубеж, отдыхать, качественно и недешево развлекаться. Не знаю, как в Екатеринбурге, а в Москве клубы, дорогие рестораны, кафе, эстрадные залы не пустуют, они заполнены людьми молодого и среднего возраста, хорошо одетыми, имеющими средства. Эти люди начали понимать, что есть что, начали разбираться в том, что им предлагают, и не только в еде, товарах или услугах, но даже в музыке или литературе. Они становятся способными осуществить выбор со знанием дела. Показательно, что к концу 1990-х годов появилась модная литература – и отечественная, и переводная. Она многочисленна и довольно разнообразна по предложению: есть литература для девочек, женский роман, детектив, в том числе исторический, акунинского типа, и многое другое. Ничего такого не было в 1970-е и даже в 1980-е годы. Появилось и качественное фестивальное кино, его не было в середине девяностых, во времена развала советского кинематографа, развала во всех смыслах – идеологическом, организационном, финансовом.
Таким образом, подвижки есть. Однако необходимо отметить три момента. 1. Эти подвижки не затрагивают системы власти, общей организации социальной жизни и работы крупных средств массовой коммуникации. 2. Многие изменения, ориентирующиеся на сравнительно новые образцы, имеют характер имитации – «как на Западе», «как у больших», «как в развитых, цивилизованных странах», «как принято у интеллектуалов». По большей части, это все-таки некоторая игра. 3. Другая часть этих новаций имеет клубный, кружковый, компанейский характер, и не хочет быть иной.
В этом смысле можно начать перечислять то, что не произошло. В России не образовалось и до сих пор крайне слабо формируется то, что называется «публичное поле» – пространство, в котором постоянно выражаются, конкурируют, взаимодействуют разные точки зрения, представляющие те или иные группы населения, разные образцы культуры, религиозные ориентации, моральные ценности и оценки. Это поле не равнозначно работе основных каналов телевидения. Публичная сфера – это принципиально другое явление, оно ориентируется не на массового человека, не на такого, «как все», но на человека выбирающего, ищущего. Такого публичного пространства нет и в области науки, за исключением очень специализированных научных сообществ – математического, возможно, физического, каких-то других. В гуманитарном знании – филологии, философии, социальных науках, насколько я знаю, также нет консолидированного научного сообщества, поскольку иначе оно бы себя выражало тем или иным образом. В сообществах этих отраслей науки отсутствуют коллективная этика, борьба мнений, коллективная солидарность. Это сообщество не может само себя защитить, оно податливо к внешнему давлению и со стороны власти, и со стороны денег, и со стороны внешнего успеха – возможности блистать, показываться и т.д.
Это то, что касается так называемых элит, точнее, по характеристике Ю.А. Левады, «тех, кого власть назначила или допустила быть элитой». Но знающие люди понимают, что элитой назначить нельзя. Тем не менее, приходится иметь дело с этими социальными группами. Мы давно занимаемся исследованиями элит, достаточно обширное исследование мы провели в 2005-2006 годах, опрашивали власть выборную и назначенную, бизнес-элиту и военную – в той мере, в какой это было для нас доступно, занимались анализом интеллектуальной элиты. Итоги исследования, описанные нами в книге, можно кратко выразить так. У власти и приближенных к ней «элитных» групп нет, как они считают, причин для тревоги, они не опасаются, что Россия может остаться на обочине мировой цивилизации, в целом они уверены в достаточно благополучном будущем. Общий настрой большинства представителей власти можно выразить следующим образом: «Пусть будет демократия и реформы, но когда-нибудь потом, постепенно, не сейчас». К сожалению, большинство элитных групп не обладают необходимыми для соответствия своему названию характеристиками: а) самостоятельностью, независимостью, б) влиятельностью, авторитетностью, в) способностью воспроизводиться независимо от поддержки власти. Эти группы существуют и действуют в «коротком времени» и не уверены, что оно продлится. Это диктует особый стиль существования – «сегодня, здесь, сейчас». Главное – не упустить предоставляющиеся им конъюнктурой шансы. Они (по крайней мере, на словах) уверены, что власть, которая есть сейчас в России, – это власть реформаторская. Но «реформы» не должны влиять на их сегодняшний статус, не должны приносить никаких неожиданностей. У людей, находящихся на самом верху, нет надлежащей экспертной команды, которая могла бы выносить на публичное обсуждение те или иные проблемы, вопросы возможности различных стратегий и путей социально-политического развития России, цену каждого из этих путей, технологии этого движения. Так, многие представители элитных групп говорят об особом пути России, но что это за путь, кто его прокладывает, каковы технологии его реализации и т.д. – конкретизация этих суждений полностью отсутствует. Таким образом, об элитах в нашей стране можно говорить с очень большими оговорками. Конечно, внутри элитных групп существуют группы высокообразованных специалистов, занимающих критическую позицию по отношению к сегодняшнему политическому курсу, но они все больше оттесняются от центров принятия решений, от публичной сферы, от СМИ, от возможности влиять на положение дел и развитие страны.
Что касается массы, то для нее в не меньшей степени, чем для элитных групп, характерно стремление сохраниться. Преобладающая часть населения не против того, чтобы жить лучше, но главное – «не хуже, чем сейчас». Сама угроза того, что может быть хуже, чем сейчас, останавливает стремление и попытки что-то делать. «А вдруг будет хуже?» - это работает как механизм сдерживания активных действий. Такие настроения населения вполне устраивают власть и позволяют ей заниматься укреплением собственного статуса, перераспределением и присвоением ресурсов. Власти всех уровней занимаются вовсе не тем, чтобы обеспечить движение России в демократическом направлении и вписаться в мировую систему. Привыкание, адаптация, нежелание терять то, что есть, которое влечет за собой нежелание рисковать, ставить действительно серьезные дальние цели и осмысленно тратить на их реализацию значительные средства – вот доминирующие установки так называемых элит. Получается, что в этом важнейшем отношении настроения элитных групп и большинства населения совпадают. Из-за всеобщего стремления к адаптации «провисает» основа нынешнего социального устройства и политической конструкции, выявляется их слабость. Это обусловлено слабостью российской культуры. Это причина и низкого, ухудшающегося уровня общественной морали. Во второй половине 1990-х годов и, особенно, сейчас стали обыденностью такие поступки людей, которые прежде невозможно было даже представить. Утеряны критерии различения моральных и аморальных поступков. Это значит, что у элит, у людей, близких к власти и определяющих стратегии социального развития, нет механизмов самозащиты от проходимцев, циников, случайных людей, от людей, стремящихся нагреть руки на чужих бедах. Это неприятный и опасный признак состояния общества и власти. Так что подвижки к позитивным изменениям есть, есть и люди, нацеленные на них, есть даже определенные социальные формы для этого, но все это локально, раздроблено, точечно, не имеет системного эффекта. И, боюсь, все это не имеет достаточного влияния на развитие событий сегодняшней и, наверное, завтрашней России.
- Борис Владимирович, как на Ваш взгляд, есть ли связь между политической пассивностью населения и состоянием массовой культуры в сегодняшней России?
- С массовой культурой у нас не все так просто и ясно. Говоря о нынешней ситуации, я бы выделил три важных момента. Во-первых, сохраняются остатки государственной, «директивной», как ее называл Ю.А.Левада, массовой культуры – в системе образования, особенно в средней и высшей школе, ряде других подсистем общества. В СССР господствовала массовая государственная культура, единая для всех, которую государство тотально и последовательно внедряло через все каналы. Ситуация 1990-2000-х годов принципиально другая, более сложная. Характерной особенностью советского наследия является ориентация на консервацию наличного типа отношений между людьми - взаимодействия, опосредованного властью. Даже индивидуальная или групповая самоидентификация могла быть достигнута лишь через идентификацию с властью. В этой культуре отсутствует встроенный механизм культуры, нацеленный на улучшение, усовершенствование, повышение качества взаимодействия с любым Другим. Эта культура не ориентирована на продуктивность, ее образцом был и во многом остается советский человек, который уже «достиг» уровня планируемого идеала, он и так «лучше всех». Во-вторых, впервые в российской истории общество столкнулось с массово-развлекательной культурой - якобы западного типа. Массово-развлекательная культура поставляет и пытается воспроизводить образцы на западный манер, но попытки прямого перенесения оборачиваются их трансформацией на здешний лад. Американские боевики предстают в виде боевиков о российской милиции, российские сериалы обрастают местной спецификой. На самом деле вся эта продукция показывает нечто иное по сравнению с исходными образцами: развал прежней репрессивной системы. Невозможно найти какое-то моральное основание для работы этих органов в нынешней ситуации. В отечественных боевиках и сериалах преступник ничем не отличается от милиционера, тот, кто убегает, от того, кто его преследует. Население боится и тех, и других. В-третьих, стремительно входит в жизнь культура новых обеспеченных - культура мейнстрима. В максимальной степени она начала проявляться где-то после 2003-2004 года, во время второго президентского срока Путина. Ее можно назвать еще «культурой глянца», или «дегустирующей культурой». Эту культуру не интересует не только политика, но даже проблематика активного ответственного субъекта, только который и может быть моральным субъектом, субъектом культуры, который во что-то верит, что-то отстаивает, к чему-то стремится. Дегустирующая культура говорит: «Пробуй всё!» Она и предлагает всё – восточную кухню, латино-американский танец и т.д. и т.п.
Главной, почти доминирующей сегодня в России темой массовой культуры является тема жестокости, насилия. Насилие становится своего рода кодом общества, в котором ситуация социального взаимодействия понимается как принципиально неравновесная, а потому и не разрешимая иным, ненасильственным образом. Героизация насилия достигает такой степени, что ситуация неравновесия консервируется, культивируется и воспроизводится в сети социальных связей. Начальник и подчиненный, отец и сын, мать и дочь, муж и жена, парень и девушка – во всех этих отношениях один партнер стремится подчинить себе другого, отказывает ему в праве отличаться, иметь свое мнение, поступать по своему – то есть быть человеком, субъектом, обладать самостоятельностью. В романе Захара Прилепина «Патологии», выпадающем из нескончаемого ряда «произведений» массового чтива, эта тенденция заострена до предела: не только у жертвы отнято право быть человеком, но и в насильнике происходит онемение человеческого. Тем самым осуществляется переворачивание оптики, фиксируется смерть человеческого.
Последствиями распространения такой массовой культуры являются: уничтожение представлений об универсальном человеке и утверждение образа партикулярного человека и норм взаимодействия, основанных на ценностях иерархии и основополагающем разделении своих и чужих. Общество культивирует не «способность к облагораживанию нравов человека и народа», как определялась когда-то культура, а способности и навыки одностороннего человека (члена группировки, милиционера, представителя той или иной силовой структуры). Тем самым общество фрагментирует, дробит само себя и каждого своего члена в отдельности, утверждает неприкосновенность номенклатуры, этническую раздробленность, коррупцию и т.п. В нашем обществе подавляются идеи субъективности и универсализации человека, не утверждается идея необходимости рационализировать собственную жизнь, идея ответственности перед временем, собой, другими. Другой человек не осознается как Другой – в самых разных проявлениях, он задается как чужой и чуждый. Поэтому отсутствует некий периметр безопасности личности, приватное право каждого – на свободу, жизнь, собственность. Нет привычки улыбаться или извиняться при давке в метро, в каких-то других ситуациях. Это свидетельство отсутствия представлений о том, что мир состоит из разных людей и вещей, он наполнен разнообразием. Фрагментация связей в сочетании с опорой на этнические и родственные отношения, отсутствие универсальных норм взаимодействия, упрощение форм организации общества, форм выбора – вот признаки сегодняшнего российского общества. Между тем если в культуре идея разнообразия соединяется с идеей повышения качества взаимодействий, то появляются универсальные нормы взаимоотношений между людьми, универсальные представления о человеке, об обобщенном Другом. Если такие символы не введены в публичную жизнь, тогда можно мусорить и плевать, сквернословить и толкаться (о моментально вспыхивающих драках уж не говорю, как и том, что все вокруг дерущихся тут же закрывают глаза или отворачиваются).
Ситуация в литературе непростая. Во второй половине 1990-х – в 2000-х годах стало очевидно, что население предпочитает женский детектив. Почему? В женском романе тоже дается картинка нынешнего общества, но глазами женщины: там меньше агрессии, жестокости, человеконенавистничества, нет демонстративного разрушения человеческого тела, мужского жлобства, насилие предстает в смягченной форме. Получается мягкий вариант социального романа о современной России... При возросшем числе первых изданий, при гигантских тиражах книг отмечается резкое сокращение домашних библиотек, упразднение литературной критики и класса критиков, фигуры эксперта как таковой. Сошла на нет роль интеллигенции, взаимодействие нецивилизованной власти и такого же населения никем и ничем не опосредованы. В публичной культуре отсутствуют образцы, интегрирующие общество вокруг универсальных ценностей. Сам ввод образцов оказывается случайным – он осуществляется гламурным журналом, звездой масс-медиа и поп-культуры, магазинами, ориентирующими на «лидера продаж». Эти каналы остаются для читателей и зрителей единственными поводырями по миру художественной и иной культуры, утверждающими те или иные символы успеха, образа жизни и т.п. Однако гламурный журнал или Интернет в лучшем случае демонстрируют нормы внешней цивилизованности, но никак не внутренние моральные, нравственные принципы поведения. Акцентируются внешние признаки и атрибуты успеха, но не смысловые, ценностные мотивы жизни, не индивидуальность героев, не способность к серьезным поступкам, не субъективность. То же самое происходит в музыке и театре. Культура становится придатком массовых коммуникативных технологий, отсюда ее сериальность и однообразие, а вместе с тем – ее агрессивная броскость. И все же чтение, слушание музыки или посещение театра не встает ни в какие масштабы с телевидением.
Роль пассивного телезрителя сегодня – это политическая роль. Он не должен вникать в политику, его дело – пойти за единственным кандидатом, указанным властью. Это целенаправленное влияние власти. Но есть и встречное движение со стороны менеджеров ТВ. С 1993 г. лидеры ТВ – наиболее молодые, способные, карьерно ориентированные, пошли в эту сторону: развлекать любым способом, «не грузить», возвращать советское кино, причем самое одиозное – про разведчиков и т.п. Это продукт соглашения власти и лидеров ТВ. Особенно явным это становится в предвыборные периоды.
Интервью подготовила
ведущий научный сотрудник отдела философии
Института философии и права УрО РАН Ирина Фан